Может, и не совсем подходящая к случаю запись, но...

[Tinne]

.....я не люблю пустопорожних поздравительных слов. Они ужасно пусты, пошлы и некрасивы. Но.

Эта дата действительно важна для нашей страны. Действительно стОит помнить и гордиться своими бабушками и дедушками.

Не знаю почему, хочется поделиться.

Из блога karma_amrak

Я, как известно, к патриотически-настроенным гражданам не отношусь.Война, как мне кажется (любая, и эта тоже) явление грубое, грязное,лживое и разрушительное для человека, как в макро, так и в микрокосмеего. При чем завоеватель ли ты или героический защитник – на выходеразницы нет. О природе военного героизма вообще можно было бы много ипарадоксально порассуждать, но я не стану. Потому что бестактно. Всеравно как за свадебным столом цинично обсуждать сексуальное прошлоеневесты. Люди живы, пьют и радуются – вот и слава богу.

Но естьу меня одна слабость. Я люблю стариков, особенно повоевавших. Этооттого, что мне очень повезло с семейным старшим поколением. Люди онибыли простые, чуждые воспитательным изыскам, и поэтому никогда мне неврали. На прямо поставленный вопрос я обычно получала прямой и честныйответ, без скидок на впечатлительное и нежное детское восприятие.Поэтому я выросла не на «телевизорном» варианте прошедшей войны, а нарассказах моих бабок, дедов и выживших дядьев. А это был, доложу вам,тот еще экшен.

Одна из моих бабок до последнего дня своегобольше всех фашистов, вместе взятых, люто ненавидела героя СоветскогоСоюза Гризодубову Валентину Степановну вместе со всей ее авиациейдальнего действия. Потому что в сорок втором именно ее «соколы»,промахнувшись мимо немецкой комендатуры, ёбнули со всей дури побезупречному бабкиному хозяйству, прицельно разнеся нужник на краюогорода. Бабка осталась с двумя малыми детьми на руках – без дома, безнужника и с огородом, в три слоя покрытым говном. А дело было в концелета, и выковыривать из-под говна картошку, свеклу и моркву было,видимо, незабываемым опытом.

Дальше

На беду местных, в нашей станице размещалось гестапо со всей своей карательнойкомандой. Гестаповцы рассчитывали в два захода собрать по окрестностямвсех неарийцев – евреев, татар, цыган – вывезти в степь и показательнорасстрелять. Первый заход им удался. Под неарийцев попала тогда кучаразношерстного народа – черных и носатых среди казаков, их баб и детейбыло немеряно – и расстрел оказался массовым и иррационально, чудовищножестоким. Как рассказывала бабка, гестаповцы сделали это специально.Потому что местные бабы разобрали еврейских детей, доказывая, что вотэтот черненький ее личный сын, просто в бабку мастью пошел. Поэтомунабирали уже, что называется, не по пачпорту, а по физиономии. Под этотрасстрел как раз попали моя вторая бабка вместе с матерью. И пережилиего чудом. Чудом было упорное нежелание бабки подыхать, как онаговорила, «от чужой воли». Это было время, когда «завоеватели» ещебрезговали добивать шевелящихся под трупами, надеясь на расстрельнуюкоманду. Но расстрельную команду на Кубани набирали из привезенных ссобой чехов и румын, которым эта война, в сущности, была поперек горла.Поэтому расползающихся из ямы недостреляных баб и детей они как бы незамечали. Но и не помогали, будем уж справедливы, потому что себедороже. Бабка еще в яме содрала с какого-то трупа платок, перевязалапрострелянное бедро, пятилетнюю маму прикрыла собой и поползла черезоктябрьскую степь в сторону соседней станицы, где жили родственникимужа. До нее было три километра. Как доползла, бабка не помнит. Роднявырыла землянку во дворе и прятала там их обеих два долгих месяца,обогревая землянку углями в железной сетке, пока не стало понятно, чтоих никто не ищет. Кое-как зажившая рана сделала бабку надолго хромой, амама, до этого болтливый и смешливый ребенок, замолчала на четыре года.И только когда в сорок шестом вернулись с войны два ее брата, онаначала вспоминать, как это – издавать звуки. Ей было уже десять, когдаона заново научилась говорить.

Нда. Однако, второй заходгестаповцам не удался. Местные, наглядевшись на первый расстрел, чтоназывается, закусили удила. Одно дело лаяться с «жидами» и «татарвой»на базаре, а совсем другое – смотреть, как расстреливают семью старого,всеми уважаемого, учителя с дочерьми и внуками. Через месяц в окрестныхстаницах не осталось ни одного неарийца. Под второй расстрел должныбыли пойти восемь еврейских семей и десяток оседлых цыган, бежавших ссоседнего конезавода. За день до ареста никого из них на месте неоказалось. Бабы делали честные глаза и клялись, что они себе не враги,у них же дети, да пусть вся эта нехристь передохнет, нам, мол, до этоговообще нет дела. «Нехристь», тем временем, в полном составеотсиживалась в известковых катакомбах, куда их переправили намедниночью. И мой отец, семилетний пацан, вместе со своей матерью таскал импо ночам еду, собранную по дворам. Немцы, конечно, были не дураки, ипоставили людей у всех известных входов и выходов из катакомб, но чтобыпередать хавку и лекарства, не обязательно было туда заходить.Станичные мальчишки знали много сквозных дыр, куда влезть было нельзя,но втиснуть торбу величиной с кошку – запросто.
«Гестапа»,натурально, рассердилась, и готовилась к масштабной карательной акции,но тут, слава богу, обозначились партизаны, и качественно раскурочили втрех местах железнодорожное полотно, по которому шли составы с техникойи провизией во славу Великого Рейха. Вернее, должны были идти. Тогда«гестапа» решила, что вместо массовых расстрелов лучше собратьоставшихся в живых местных на починку дороги, а сама принялась гонятьсяпо степу за летучими отрядами партизан. Но степь, особенно зимой, этовам не лес, и шутки с ней плохи. Это только кажется, что спрятаться вней невозможно. Просто местА знать надо. А атака из «казачьего схрона»вообще, я так думаю, была чрезвычайно зрелищна. Казачий схрон – степнаязасада в стиле древних скифов, когда казачки ложатся в заранеевыкопанные ямы, прикрываясь сверху плетенкой из ковыля и утоптаннойземли, и ждут, пока «завоеватели» подойдут ближе. Разглядеть засаду,даже вблизи, невозможно – степное пространство имеет свойство«замыливать» глаз, то есть сливаться в единое цветовое пятно. Поэтомукогда из-под земли в полуметре от физиономии выскакивает вооруженныйчеловек, то даже подготовленный военный, скажем так, обычно немноготеряется. Опять же, крутые прикубанские берега, зыбучие пески, омутыподо льдом – вобщем, было где разгуляться удали молодецкой.
«Гестапе»не хватало надежных людей, и она сняла охрану при катакомбах. ПокаГансы-Дитрихи с нашими казачками увлеченно молотили друг друга в степи,станичные бабы под всякой снедью и тряпьем, вывезли по одному в телегахвсех пещерных обитателей, и передали партизанам. Они едва успели,потому что слабая здоровьем еврейская интеллигенция и привыкшие к светуи воздуху цыгане в большинстве своем вот-вот собирались отдать богудушу. Сторожившие выезд из станицы чехи разводили глаза в разныестороны, флиртовали с бабами и ни разу не проткнули штыком содержимогони одной телеги, хотя имели на это прямой приказ. Думаю, что это былвариант пассивного сопротивления. Подневольные ж люди, а все-таки. Хотькакой-то кукиш в кармане.
Партизаны переправили оставшихся в живыхс первым же «связным» самолетом в тыл. В пещерах было похоронено пятеродетей и два старика, но большинство из прятавшихся в катакомбахпережили войну.
Я как-то спрашивала бабку Ольгу, мать отца,страшно ли ей было? Под страхом смертной казни, мол, как они с бабамирешились? Бабка молчала минут двадцать, я уже и не ждала ответа, когдаона, помешивая борщ и не глядя на меня, вдруг заговорила.
-Сначала-то вроде при немцах ничего было. Они нам шоколад таскали и мыло– очень уж боялись, что вшей от нас наберутся. А потом, как гестапопереехало в станицу, так и житья не стало, - бабка поморщилась отвоспоминания, - Они дитев убивали. Много – и жиденят, и казачат,всяких. Взяли прямо в детском саду, с воспитательницей. Была у настакая, Эсфирь Абрамовна. Вот с ней вместе двадцать дитёв и взяли. Ужона так кричала, родимая, так их умоляла, и диты к ней жмутся, плачутвсе. Ничего их, извергов, не брало – так и поволокли всех кучей к яме.Мы все это видели, да что бабы могли сделать? Немцы-то думали, что мыобсеримся со страху. А мы как в уме повредились. На своих дитёв глядим– а тех слышим. И днем, и ночью. Вот и решили хоть кого-то укрыть,чтобы только не по их, не по-иродово, вышло.
Она вытерла руки о передник, присела ко мне и посмотрела прямо в мое серьезное лицо.
-Не помню страху. Злобу помню. Как в октябре зубы сжала, так и расцепилатолько в марте, когда наши пришли. А на злобе-то чего не сделаешь. Поуглям пройдешь, и не заметишь.

Шел сорок третий год. Нашинаступали, и «гестапа» заметалась. Отходя, немцы заминировалиокрестности станицы, не жалея взрывчатки. «Окрестности» - это огромныймелькомбинат и склады с зерном и мукой. Заминирован был каждыйквадратный метр всей территории. Взрыв должен был снести всю станицу.
Ночьюв оставленные немцами Гулькевичи, еще не занятые нашими, пришел мойдед, отец матери, старый подпольщик, вместе с минером из партизанскогоотряда. Взглядом остановил кинувшуюся было к нему бабку, погладил матьпо голове, и сказал:
- Еще не вернулся. Погодьте трошки, - взял плащпалатку, ножницы, какими стригут коз, и вышел.
Вдвоемс этим сапером, молодым парнем, они за ночь разминировали весьмелькомбинат. Перерезали около двухсот проводов. Сапера дед приволок кутру на горбу – парень был не в себе от нервного напряжения, и весьдень то блевал, то плакал. Его уложили во дворе в гамаке, и мамкабегала к нему с тазиками и водой. Дед сидел в хате и пил. Бабка сиделавозле него и держала за рукав рубашки – боялась отпустить.
Уже кконцу войны, по ходатайству командира части, занявшего Гулькевичи, дедбыл представлен к Ордену Красного Знамени за этот суицидальный жестдоброй воли.

Их старший сын, Василий, в это время воевал втанковой бригаде. Дядька Василий был человеком, лишенным воображения.Известно, что такие люди обычно не знают страха и сомнений, и имеютталант к выживанию в любых ситуациях. Вся история его жизни –подтверждение этой аксиомы. Он дважды горел в танке, и дважды, едвазалечив ожоги, возвращался на передовую. Рассказывал, как после Курскойбитвы он таскал из Олешни воду в гнутой каске и смывал, матерясь, сгусениц танка чьи-то кишки и запекшуюся кровь. Рассказывал, что первыйгод наши «драпали, как сброд», а великодержавный шовинизм и советскийзадор на глазах опадал с молодых перепуганных мальчишек, как стараяштукатурка. От страха и неожиданности сдавались в плен сотнями, пока невышел приказ Сталина, где плен приравнивался к предательству, а,следовательно – к расстрелу и аресту семьи.

- Фрицы нам такоголеща дали, что мы аж до Москвы летели кубарем, - говорил дядька, -Перебили нашего брата,вспомнить страшно. Пехоте особо досталось. Всемолодые дураки, необученные. Мы-то что. Танкистом назвался, считай, ужепокойник. Я вот и не надеялся, что обратно вернусь. Из моих первыхникто до конца не дошел. Я три раза экипаж менял. А сам вот – остался…

В44-ом в составе 10-го гвардейского танкового корпуса дядька освобождалконцентрационный лагерь в Люблине. То есть фактически въехал одним изпервых в лагерь и помогал выводить то, что осталось там от людей, навоздух. Удивить его живыми скелетами было нелегко – в тридцатых онпережил вместе с бабкой украинский голодомор и повидал всякого. Так чтопока они сгружали полутрупы в грузовики, вынимали из известковых ямизъеденные язвами детские тельца, он не чувствовал в себе никакойистерики. Был занят делом. Но потом, когда лагерь опустел, и оттудавывезли даже мертвецов, все, кто участвовал в освобождении, получилишесть часов отпуска. Дядька хлопнул водки, взял именное оружие и вышелв город.
… И очнулся через шесть часов на окраине, с чугуннойголовой и пустым наганом. Что делал все это время, и куда всадил семьпуль, он не помнил.
Эти шесть часов беспамятства мучили его всюоставшуюся жизнь. В день Победы он обычно в одиночестве надирался досиневы, заново переживая единственный в своей жизни нервный срыв.
Атогда он решил проблему кардинально. Еще в лагере, в бараке польскихевреев, он заметил девочку, чуть младше его сестры, моей мамы. К сестреон был очень привязан. А это лысое худое существо с большиминемигающими зелеными глазами вцепилось ему в штанину и не хотелоотпускать. На утро следующего дня он съездил в больницу, кудаопределили всех лагерников, разыскал девочку, оформил бумаги наудочерение и через неделю отправил ее к своей матери вместе сграммофоном, туалетным мылом и союзническими сигаретами.
Так я, еще не родившись, обзавелась двоюродной сестрой, старше меня на сорок лет.
Бабкатолько всплеснула руками, когда получила полудохлого человеческогодетеныша, и принялась выхаживать ее со всем своим крестьянскимхозяйственным пылом.
И вот из бледного немого заморыша накубанских наливках выросла рыжая девица обжигающей красоты,независимого нрава и такого бешеного темперамента, что неверующийдядька аж перекрестился, когда она, наконец, вышла замуж. Она былалюбима всеми и всегда, и даже младшая кровная дочь дядьки обожала ее ссамого рождения. Сейчас она превратилась в красивую старуху с отличнымчувством юмора и легкой насмешливой искрой в поблекшем зеленом глазу.

Парадоксально,но все это не помешало моей многочисленной родне всю жизнь исповедоватьмолчаливый местечковый национализм, сверху чуть припорошенныйснисходительной вежливостью.

Вот такая у меня была война.
Старикимои, не смотря на их упрямое долгожительство, уходят один за другим,остановить я этого не могу. После них остаются только образы, вложенныемне в голову, и лица.
Я тут снимала серию парадных портретовучастников войны. Снимала месяц, и уже за эти четыре недели несколькоиз отснятых мной умерли. Покажу вам, пожалуй, их. Посмотрите. Красивые.

@темы: ©